Неточные совпадения
Батрачка безответная
На каждого, кто чем-нибудь
Помог ей в черный
день,
Всю жизнь
о соли
думала,
О соли пела Домнушка —
Стирала ли, косила ли,
Баюкала ли Гришеньку,
Любимого сынка.
Как сжалось сердце мальчика,
Когда крестьянки вспомнили
И спели песню Домнину
(Прозвал ее «Соленою»
Находчивый вахлак).
Но он не без основания
думал, что натуральный исход всякой коллизии [Колли́зия — столкновение противоположных сил.] есть все-таки сечение, и это сознание подкрепляло его. В ожидании этого исхода он занимался
делами и писал втихомолку устав «
о нестеснении градоначальников законами». Первый и единственный параграф этого устава гласил так: «Ежели чувствуешь, что закон полагает тебе препятствие, то, сняв оный со стола, положи под себя. И тогда все сие, сделавшись невидимым, много тебя в действии облегчит».
Не раз говорила она себе эти последние
дни и сейчас только, что Вронский для нее один из сотен вечно одних и тех же, повсюду встречаемых молодых людей, что она никогда не позволит себе и
думать о нем; но теперь, в первое мгновенье встречи с ним, ее охватило чувство радостной гордости.
Вронский взял письмо и записку брата. Это было то самое, что он ожидал, — письмо от матери с упреками за то, что он не приезжал, и записка от брата, в которой говорилось, что нужно переговорить. Вронский знал, что это всё
о том же. «Что им за
делo!»
подумал Вронский и, смяв письма, сунул их между пуговиц сюртука, чтобы внимательно прочесть дорогой. В сенях избы ему встретились два офицера: один их, а другой другого полка.
И он стал
думать о завтрашном
дне.
— Ну, так доволен своим
днем. И я тоже. Во-первых, я решил две шахматные задачи, и одна очень мила, — открывается пешкой. Я тебе покажу. А потом
думал о нашем вчерашнем разговоре.
Алексей Александрович
думал и говорил, что ни в какой год у него не было столько служебного
дела, как в нынешний; но он не сознавал того, что он сам выдумывал себе в нынешнем году
дела, что это было одно из средств не открывать того ящика, где лежали чувства к жене и семье и мысли
о них и которые делались тем страшнее, чем дольше они там лежали.
— А знаешь, я
о тебе
думал, — сказал Сергей Иванович. — Это ни на что не похоже, что у вас делается в уезде, как мне порассказал этот доктор; он очень неглупый малый. И я тебе говорил и говорю: нехорошо, что ты не ездишь на собрания и вообще устранился от земского
дела. Если порядочные люди будут удаляться, разумеется, всё пойдет Бог знает как. Деньги мы платим, они идут на жалованье, а нет ни школ, ни фельдшеров, ни повивальных бабок, ни аптек, ничего нет.
Он
думал о том, что Анна обещала ему дать свиданье нынче после скачек. Но он не видал ее три
дня и, вследствие возвращения мужа из-за границы, не знал, возможно ли это нынче или нет, и не знал, как узнать это. Он виделся с ней в последний раз на даче у кузины Бетси. На дачу же Карениных он ездил как можно реже. Теперь он хотел ехать туда и обдумывал вопрос, как это сделать.
— Вы приедете ко мне, — сказала графиня Лидия Ивановна, помолчав, — нам надо поговорить
о грустном для вас
деле. Я всё бы дала, чтоб избавить вас от некоторых воспоминаний, но другие не так
думают. Я получила от нее письмо. Она здесь, в Петербурге.
Два мальчика в тени ракиты ловили удочками рыбу. Один, старший, только что закинул удочку и старательно выводил поплавок из-за куста, весь поглощенный этим
делом; другой, помоложе, лежал на траве, облокотив спутанную белокурую голову на руки, и смотрел задумчивыми голубыми глазами на воду.
О чем он
думал?
— Ну что, твои
дела как? — сказал Левин,
подумав о том, как нехорошо с его стороны
думать только
о себе.
— Муж? Муж Лизы Меркаловой носит за ней пледы и всегда готов к услугам. А что там дальше в самом
деле, никто не хочет знать. Знаете, в хорошем обществе не говорят и не
думают даже
о некоторых подробностях туалета. Так и это.
Оставшись одна, Долли помолилась Богу и легла в постель. Ей всею душой было жалко Анну в то время, как она говорила с ней; но теперь она не могла себя заставить
думать о ней. Воспоминания
о доме и детях с особенною, новою для нее прелестью, в каком-то новом сиянии возникали в ее воображении. Этот ее мир показался ей теперь так дорог и мил, что она ни за что не хотела вне его провести лишний
день и решила, что завтра непременно уедет.
Левины жили уже третий месяц в Москве. Уже давно прошел тот срок, когда, по самым верным расчетам людей знающих эти
дела, Кити должна была родить; а она всё еще носила, и ни по чему не было заметно, чтобы время было ближе теперь, чем два месяца назад. И доктор, и акушерка, и Долли, и мать, и в особенности Левин, без ужаса не могший
подумать о приближавшемся, начинали испытывать нетерпение и беспокойство; одна Кити чувствовала себя совершенно спокойною и счастливою.
Он посвятил всего себя на служение этому великому
делу и забыл
думать о своей книге.
И вдруг они оба почувствовали, что хотя они и друзья, хотя они обедали вместе и пили вино, которое должно было бы еще более сблизить их, но что каждый
думает только
о своем, и одному до другого нет
дела. Облонский уже не раз испытывал это случающееся после обеда крайнее раздвоение вместо сближения и знал, что надо делать в этих случаях.
«И в такую для меня важную минуту она
думает только
о том, что ей будет скучно одной»,
подумал Левин. И эта отговорка в
деле таком важном рассердила его.
«И ужаснее всего то, —
думал он, — что теперь именно, когда подходит к концу мое
дело (он
думал о проекте, который он проводил теперь), когда мне нужно всё спокойствие и все силы души, теперь на меня сваливается эта бессмысленная тревога. Но что ж делать? Я не из таких людей, которые переносят беспокойство и тревоги и не имеют силы взглянуть им в лицо».
«Впрочем, это
дело кончено, нечего
думать об этом», сказал себе Алексей Александрович. И,
думая только
о предстоящем отъезде и
деле ревизии, он вошел в свой нумер и спросил у провожавшего швейцара, где его лакей; швейцар сказал, что лакей только что вышел. Алексей Александрович велел себе подать чаю, сел к столу и, взяв Фрума, стал соображать маршрут путешествия.
— Вы бы лучше
думали о своей работе, а именины никакого значения не имеют для разумного существа. Такой же
день, как и другие, в которые надо работать.
—
О своей душе, известное
дело, пуще всего
думать надо, — сказала она со вздохом. — Вон Парфен Денисыч, даром что неграмотный был, а так помер, что дай Бог всякому, — сказала она про недавно умершего дворового. — Причастили, особоровали.
— Да что же, я не перестаю
думать о смерти, — сказал Левин. Правда, что умирать пора. И что всё это вздор. Я по правде тебе скажу: я мыслью своею и работой ужасно дорожу, но в сущности — ты
подумай об этом: ведь весь этот мир наш — это маленькая плесень, которая наросла на крошечной планете. А мы
думаем, что у нас может быть что-нибудь великое, — мысли,
дела! Всё это песчинки.
И он удивлялся, как она, эта поэтическая, прелестная Кити, могла в первые же не только недели, в первые
дни семейной жизни
думать, помнить и хлопотать
о скатертях,
о мебели,
о тюфяках для приезжих,
о подносе,
о поваре, обеде и т. п.
Еще более он был во глубине души несогласен с тем, что ей нет
дела до той женщины, которая с братом, и он с ужасом
думал о всех могущих встретиться столкновениях.
Не слыша ответа, Печорин сделал несколько шагов к двери; он дрожал — и сказать ли вам? я
думаю, он в состоянии был исполнить в самом
деле то,
о чем говорил шутя.
О, я прошу тебя: не мучь меня по-прежнему пустыми сомнениями и притворной холодностью: я, может быть, скоро умру, я чувствую, что слабею со
дня на
день… и, несмотря на это, я не могу
думать о будущей жизни, я
думаю только
о тебе…
Оставшись один, он даже
подумал о том, как бы ему возблагодарить гостя за такое в самом
деле беспримерное великодушие.
«А мне пусть их все передерутся, —
думал Хлобуев, выходя. — Афанасий Васильевич не глуп. Он дал мне это порученье, верно, обдумавши. Исполнить его — вот и все». Он стал
думать о дороге, в то время, когда Муразов все еще повторял в себе: «Презагадочный для меня человек Павел Иванович Чичиков! Ведь если бы с этакой волей и настойчивостью да на доброе
дело!»
Гм! гм! Читатель благородный,
Здорова ль ваша вся родня?
Позвольте: может быть, угодно
Теперь узнать вам от меня,
Что значит именно родные.
Родные люди вот какие:
Мы их обязаны ласкать,
Любить, душевно уважать
И, по обычаю народа,
О Рождестве их навещать
Или по почте поздравлять,
Чтоб остальное время года
Не
думали о нас они…
Итак, дай Бог им долги
дни!
Было без четверти час, но Карл Иваныч, казалось, и не
думал о том, чтобы отпустить нас, он то и
дело задавал новые уроки.
Когда на другой
день стало светать, корабль был далеко от Каперны. Часть экипажа как уснула, так и осталась лежать на палубе, поборотая вином Грэя; держались на ногах лишь рулевой да вахтенный, да сидевший на корме с грифом виолончели у подбородка задумчивый и хмельной Циммер. Он сидел, тихо водил смычком, заставляя струны говорить волшебным, неземным голосом, и
думал о счастье…
Раскольников скоро заметил, что эта женщина не из тех, которые тотчас же падают в обмороки. Мигом под головою несчастного очутилась подушка —
о которой никто еще не
подумал; Катерина Ивановна стала
раздевать его, осматривать, суетилась и не терялась, забыв
о себе самой, закусив свои дрожавшие губы и подавляя крики, готовые вырваться из груди.
— Я
думаю, что у него очень хорошая мысль, — ответил он. —
О фирме, разумеется, мечтать заранее не надо, но пять-шесть книг действительно можно издать с несомненным успехом. Я и сам знаю одно сочинение, которое непременно пойдет. А что касается до того, что он сумеет повести
дело, так в этом нет и сомнения:
дело смыслит… Впрочем, будет еще время вам сговориться…
О том, какие это были слухи и от кого и когда… и по какому поводу, собственно, до вас
дело дошло, — тоже, я
думаю, лишнее.
— Разумеется, так! — ответил Раскольников. «А что-то ты завтра скажешь?» —
подумал он про себя. Странное
дело, до сих пор еще ни разу не приходило ему в голову: «что
подумает Разумихин, когда узнает?»
Подумав это, Раскольников пристально поглядел на него. Теперешним же отчетом Разумихина
о посещении Порфирия он очень немного был заинтересован: так много убыло с тех пор и прибавилось!..
Вечером того же
дня, когда уже заперли казармы, Раскольников лежал на нарах и
думал о ней. В этот
день ему даже показалось, что как будто все каторжные, бывшие враги его, уже глядели на него иначе. Он даже сам заговаривал с ними, и ему отвечали ласково. Он припомнил теперь это, но ведь так и должно было быть: разве не должно теперь все измениться?
«Если
о сю пору я так боюсь, что же было бы, если б и действительно как-нибудь случилось до самого
дела дойти?..» —
подумал он невольно, проходя в четвертый этаж.
«Чем, чем, —
думал он, — моя мысль была глупее других мыслей и теорий, роящихся и сталкивающихся одна с другой на свете, с тех пор как этот свет стоит? Стоит только посмотреть на
дело совершенно независимым, широким и избавленным от обыденных влияний взглядом, и тогда, конечно, моя мысль окажется вовсе не так… странною.
О отрицатели и мудрецы в пятачок серебра, зачем вы останавливаетесь на полдороге!
— В самом
деле? Знаете, я бы очень желала знать,
о чем вы
думаете?
— Я
думаю: хорошо моим родителям жить на свете! Отец в шестьдесят лет хлопочет, толкует
о «паллиативных» средствах, лечит людей, великодушничает с крестьянами — кутит, одним словом; и матери моей хорошо:
день ее до того напичкан всякими занятиями, ахами да охами, что ей и опомниться некогда; а я…
— Зачем говорю? — переспросила она после паузы. — В одной оперетке поют: «Любовь? Что такое — любовь?» Я
думаю об этом с тринадцати лет, с того
дня, когда впервые почувствовала себя женщиной. Это было очень оскорбительно. Я не умею
думать ни
о чем, кроме этого.
Видя, что Спивак настроена необщительно, прихмурилась, а взгляд ее голубых глаз холоден и необычно остр, Клим ушел, еще раз
подумав, что это человек двуличный, опасный. Откуда она могла узнать
о поступке статистика? Неужели она играет значительную роль в конспиративных
делах?
«Взволнован, этот выстрел оскорбил его», — решил Самгин, медленно шагая по комнате. Но
о выстреле он не
думал, все-таки не веря в него. Остановясь и глядя в угол, он представлял себе торжественную картину: солнечный
день, голубое небо, на площади, пред Зимним дворцом, коленопреклоненная толпа рабочих, а на балконе дворца, плечо с плечом, голубой царь, священник в золотой рясе, и над неподвижной, немой массой людей плывут мудрые слова примирения.
«Усадьбы поджигать», — равнодушно
подумал Самгин, как
о деле — обычном для Николая, а тот сказал строгим голосом...
Клим промолчал, разглядывая красное от холода лицо брата. Сегодня Дмитрий казался более коренастым и еще более обыденным человеком. Говорил он вяло и как бы не то,
о чем
думал. Глаза его смотрели рассеянно, и он, видимо, не знал, куда
девать руки, совал их в карманы, закидывал за голову, поглаживал бока, наконец широко развел их, говоря с недоумением...
«Черт меня дернул говорить с нею! Она вовсе не для бесед. Очень пошлая бабенка», — сердито
думал он, раздеваясь, и лег в постель с твердым намерением завтра переговорить с Мариной по
делу о деньгах и завтра же уехать в Крым.
«Сомову он расписал очень субъективно, —
думал Самгин, но, вспомнив рассказ Тагильского, перестал
думать о Любаше. — Он стал гораздо мягче, Кутузов. Даже интереснее. Жизнь умеет шлифовать людей. Странный
день прожил я, —
подумал он и не мог сдержать улыбку. — Могу продать дом и снова уеду за границу, буду писать мемуары или — роман».
На другой
день он проснулся рано и долго лежал в постели, куря папиросы, мечтая
о поездке за границу. Боль уже не так сильна, может быть, потому, что привычна, а тишина в кухне и на улице непривычна, беспокоит. Но скоро ее начали раскачивать толчки с улицы в розовые стекла окон, и за каждым толчком следовал глухой, мощный гул, не похожий на гром. Можно было
подумать, что на небо, вместо облаков, туго натянули кожу и по коже бьют, как в барабан, огромнейшим кулаком.
«Негодяй и, наверное, шпион», — отметил брезгливо Самгин и тут же
подумал, что вторжение бытовых эпизодов в драмы жизни не только естественно, а, прерывая течение драматических событий, позволяет более легко переживать их. Затем он вспомнил, что эта мысль вычитана им в рецензии какой-то парижской газеты
о какой-то пьесе, и задумался
о делах практических.